Гроссман Василий - Дорога
Василий Семенович Гроссман
Дорога
Война коснулась всех живших на Апеннинском полуострове.
Молодой мул Джу, служивший в обозе артиллерийского полка, сразу же, 22
июня 1941 года, ощутил много изменений, но он, конечно, не знал, что фюрер
убедил дуче вступить в войну против Советского Союза.
Люди удивились бы, узнав, как много было отмечено мулом в день начала
войны на востоке, - и беспрерывное радио, и музыка, и распахнутые ворота
конюшни, и толпы женщин с детьми возле казармы, и флаги над казармой, и
запах вина от тех, от кого раньше не пахло вином, и дрожащие руки ездового
Николло, когда он выводил Джу из стойла и надевал на него шлею.
Ездовой не любил Джу, он впрягал его в левую упряжку, чтобы сподручней
было подхлестывать мула правой рукой. И подхлестывал он Джу по животу, а не
по толстошкурому заду, и рука у Николло была тяжелая, коричневая, с
искривленными ногтями - рука крестьянина.
К напарнику своему Джу был равнодушен. Это было большое, сильное животное,
старательное, угрюмое; шерсть на груди и на боках была у него вытерта шлеей
и постромками, голые серые плешины поблескивали жирным графитовым блеском.
Глаза у напарника были подернуты голубоватым дымом, морда с желтыми
стертыми зубами сохраняла равнодушное, сонное выражение и при подъеме в гору
по размягченному от зноя асфальту, и при дневке в тени деревьев. Вот он
стоит на перевале в горной долине, перед ним расстилаются сады и
виноградники, перевитые серой лентой преодоленного асфальта, поблескивает
вдали море, в воздухе запах цветов, морского йода, горной прохлады и,
одновременно, горячей и сухой дорожной пыли... Глаза напарника равнодушны,
ноздри не шевелятся, с немного оттопыренной нижней губы свисают длинные
прозрачные слюни; изредка чуть-чуть шевельнется ухо напарника - он заслышал
шаги ездового Николло. А когда на учебных стрельбах били пушки, старик мул
словно бы спал, не шевелил длинными ушами.
Джу как-то пробовал игриво толкнуть старика, но тот спокойно, без злобы
лягнул молодого мула и отвернулся; иногда Джу переставал натягивать
постромки, косил глаза на старика, тот не скалился, не прижимал ушей, а
тянул вовсю, сопел и быстро-быстро кивал головой.
Они перестали замечать друг друга, хотя изо дня в день тянули телегу,
груженную снарядными ящиками, пили из одного ведерка, и по ночам Джу слышал,
как тяжело дышал в соседнем стойле старик.
Ездовой, его цели, власть, его кнут, сапог, хриплый голос не вызывали в
Джу рабского преклонения.
Справа шагал напарник, за спиной дребезжала телега и покрикивал ездовой,
перед глазами лежала дорога. Иногда казалось, ездовой - часть телеги, иногда
казалось, ездовой - основа, а телега при нем. Кнут? Что ж, и мухи в кровь
разъедали кончики ушей, но мухи были лишь мухами. Так и кнут. Так и ездовой.
Когда Джу начал ходить в упряжке, он тайно злобствовал на бессмысленность
длинного асфальта, - его нельзя было жевать, пить, а по обе стороны от
асфальта росла лиственная и травяная пища, вода стояла в озерах и лужах.
Главным врагом казался асфальт, но прошло немного времени, и Джу стали
более неприятны тяжесть телеги и вожжи, голос ездового.
Тогда Джу даже помирился с дорогой, мерещилось, что она освободит его от
телеги и ездового. Дорога шла в гору, дорога вилась среди апельсиновых
деревьев, а телега монотонно и неотступно погромыхивала за спиной, кожаная
шлея давила на грудные кости.
Нелепый труд, навязанный извне, вызывал желание лягать телегу, рвать
зубами постромки, и от дороги Джу теперь
